Словарь военного детства.
От победоносного мая 1945 года нас отделяют 70 лет. Для истории – миг, а для меня – целая жизнь. Мне в 2015 году исполнится 78 лет. Я типичное дитя суровых военных лет: 1941-1945 годов.
Осмысливая 1418 военных дней, прожитых моим поколением, я сделал важный вывод: наше взросление проходило гораздо быстрее, чем у детей мирного времени. Дети военной поры чаще испытывали страхи, и у них развивались различные фобии.
 Вова Ронкин Декабрь 1943 г. |
В то же время они реже плакали, учились терпеть лишения и преодолевать физическую боль. Я помню себя только раз плачущим от боли в детском саду. Наша воспитательница Ирина Денисовна, размахивая полотенцем, случайно ударила меня по глазному яблоку. У меня посыпались искры из глаза, и боль была нестерпимой. Глагол „хочу” почти исчез из словаря ребёнка военных лет. Понятия, известные только взрослым - война, фронт, тыл, бомбёжка, обстрел, налёт, эвакуация, беженцы, товарный вагон, паёк и т.д. постепенно наполнялись конкретным содержанием и прочно закреплялись в словаре повседневного общения детей военного времени. Когда началась война, мы жили на смоленщине в небольшом городке Белый. Однажды в синем небе июньским утром 1941 года появился самолёт, на крыльях которого я увидел непонятные чёрные знаки.Мама объяснила доступным мне языком, что это кресты - зловещие символы начавшейся войны. Я и сегодня вижу эту картину: мы стоим на холме, а внизу пролегает белая лента дороги. На ней лежат какие-то люди, над ними возвышаются другие, с ружьями. Я услышал и запомнил непонятные слова - десант, парашютисты. А на мой вопрос – “когда придёт папа?” ответ был краткий: “Он не скоро придёт. Папа ушёл на фронт.” Слово фронт было непонятным. Что же там делает папа? Однако оно быстро наполнилось конкретным содержанием - он там, где стреляют и убивают, он воюет с фашистами. Я представлял на груди папы красную звезду, а у фашистов - чёрные кресты. Так входила в наше детское сознание символика войны и деление на “наших” - красные и ”не наших” - немцы, фашисты. Позже это нашло своё отражение в детских играх и рисунках. И у нас была абсолютная детская уверенность в обязательной победе наших. |
Мне запомнились первые разрушительные следы войны - руины разбомбленной станции Западная Двина, куда мы приехали, спасаясь от войны. А потом я помню бесконечную ленту товарных вагонов и пронзительные гудки паровозов. Огромные толпы людей с узлами, корзинками, чемоданами и среди них маму, бегущую с чайником. Она, как и многие женщины, бегала за кипятком. Так я узнал слово – кипяток - горячая вода. Я помню округлившиеся от ужаса глаза бабушки, и её крик: "Соня отстала!". Мне было непонятно, о чём она кричит? Оказывается, мама отстала от поезда. Несколько часов мы находились в растерянности. На узловой станции нас нагоняли поезда, движущиеся на Восток. В одном из них была мама. Её товарняк догнал именно наш поезд, а ведь мы могли потеряться и не встретиться. Нам несказанно повезло. И тогда я на всю оставшуюся жизнь запомнил тревожные слова - эвакуация, беженцы. Так проходило моё первое многонедельное “путешествие” от Западной границы СССР до Южного Урала. Так же “путешествовали” сотни тысяч и миллионы моих сверстников. Нам крупно повезло. Нас не разбомбили по дороге.
Наконец, мы добрались до города Чкалов - ныне Оренбург. Город до революции был столицей уральского казачества. Его прославил А. С. Пушкин в своей повести “Капитанская дочка”. Нас, беженцев, разместили в каком-то обширном помещении, видимо, в спортзале. Каждой семье достался свой участок пола. Зимой 1941 года мы получили “отдельную квартиру” в огромном многоквартирном доме. Это был холодный и полутёмный подвал. На мир из него можно было смотреть через небольшое оконце, едва приподнятое над землёй. Из мебели я помню какое-то деревянное сооружение. Взрослые называли его топчан. Ещё имелись небольшой столик и пара деревянных табуреток. Воды и туалета в нашей квартире не было. Зато я узнал два новых слова – буржуйка и коптилка. Первое означало небольшую железную печку с трубой, похожей на изогнутую в коленке человеческую ногу. Её конец был выведен через окошко. Мы с бабушкой её топили и кипятили воду. Печка очень быстро нагревалась и также быстро остывала. А вот коптилка горела или чадила долго. Светильник имел очень простую конструкцию. В тёмно-коричневую бутылочку бабушка наливала какую-то маслянистую жидкость и вставляла верёвочку. Она называла её фитиль. Затем зажигала.Он горел не ярким, маленьким огоньком, испуская длинный шлейф копоти. Так освещалась наша квартира. Спустя десятилетия,я размышлял о том, с какими же сложными проблемами столкнулись местные органы власти на Урале, в Казахстане, в Средней Азии, Сибири. Разместить миллионы беженцев, найти им хоть какую-то крышу над головой, трудоустроить. А ещё они решали не менее трудную задачу - найти места для размещения заводов, фабрик, институтов, учреждений культуры. Ведь эвакуация в тыл - это великое переселение народов, и власти с этим тоже справились.
А через несколько месяцев наш жилищный вопрос вообще решился наилучшим образом. Мы получили маленькую комнатку в том же доме, в большой квартире оренбургского чиновника. Я услышал новые слова - подселение и уплотнение. Теперь, о, счастье! У нас были настоящая печка, электрический свет, туалет и большое окно, через которое я мог обозревать мир.
Ещё одно тяжёлое воспоминание времён военного детства, точнее 1941-1942 годов - это полуголодное существование. Я узнал два новых малопонятных слова - продовольственные карточки и паёк . А также появилось новое слово - иждивенец. Так называли меня и бабушку. Мы не работали, и нам полагалось меньше еды, чем маме. Продовольственные карточки - это незамысловатые с виду бумажки, разлинованные квадратиками. В клетках находились какие-то непонятные цифры. Однако они стали символом выживания миллионов людей в тылу. Их утрата - потеря, кража, что тоже не редко случалось, означало почти голодную смерть. Карточки выдавались сроком на месяц. Их нужно было отоварить, то есть получить очень мизерное количество самых необходимых продуктов, и самое главное - хлеб. Много позже я узнал,что это означало в годы войны - нормированное распределение продуктов. Карточки существовали до 1947 года. Конечно, на рынке можно было купить хлеб, мясо, яйца, молоко, овощи по баснословным ценам. Зарплаты моей мамы, скромного бухгалтера в цеху оборонного завода, едва хватало на пару буханок хлеба, или на 2-3 килограмма картофеля. Можно было обменять продукты на какие-то носильные вещи - пальто, меховые шубы, костюмы или на золотые и серебряные украшения. Увы, мы имели только старинный медный подсвечник, который бабушка использовала для молитвы. Он до сих пор сохранился у меня.
|
Вова Ронкин с мамой |
Замечу, что именно к этому времени относится мой тяжёлый конфликт с мамой. Она меня редко наказывала за мои шалости, а тут избила бельевой верёвкой. Вечером она вернулась с работы и узнала от бабушки ужасную вещь. Я, пятилетний оболтус, съел без спросу кусочек хлеба, оставленный для меня же на ужин. В нашем подвале наступила грозовая тишина. Потом мама схватила злополучную верёвку, на которой обычно развешивают бельё, и стала меня яростно стегать. Помню, было больно, но я не плакал. А потом, спасаясь от побоев, залез под наш маленький столик и кричал: “А мне не больно! Ты толстый кабан!”. До сих пор не понимаю, почему я произносил эти обидные слова. Кабанов я никогда раньше не видел, а мама никогда не была толстой. Однако этот скандал застрял почему-то в моей памяти на всю жизнь. А мама, дав волю чувствам, села на табуретку и заплакала. И эти слёзы я тоже запомнил. |
С войны у меня осталось сакральное отношение к хлебу. Мы, дети военной поры, должны быть на всю жизнь благодарны нашим мамам и бабушкам за то, что они, отказывая себе во всём, спасали нас как могли. Они изворачивались, чтобы накормить нас. Я помню абсолютно безвкусный суп, который назвался затируха. По-моему, это “суп из топора” с небольшим добавлением муки и крупы и, конечно, без жира. В пайке иногда был какой-то белый жир. Он назывался лярд, или получали немного маргарина. А самая большая вкуснятина того времени - американская тушёнка в больших продолговатых банках и омлет из американского яичного порошка . Очень редко эти продукты мама получала на заводе. Я ещё не знал, что такое ленд-лиз - помощь, которую получал Советский Союз от США в годы войны и какая дорогая цена за неё заплачена - тысячами жизней американских, английских, советских моряков, погибших в пучине северных морей.
Надо честно признать - мальчишки и девчонки военных лет не отличались примерным поведением. Безотцовщина - это полусиротство, а для многих война обернулась полным сиротством, сделала их подранками. Детские дома были переполнены. И всё равно их не хватало. Жестокость войны, лишения, голод, тотальный дефицит самого необходимого - всё это огрубляло наши нравы. Улица стала нашим воспитателем. Мы гоняли в пыли тряпичный мяч и нередко дрались. Правда, строго соблюдали один неписанный закон улицы: “лежачего не бить!”. Игры тоже были грубыми. Как-то мне, шестилетнему пацану, старшие ребята предложили играть в войну. Вожак спросил:
- Ты хочешь играть за красных?
- Да! - с радостью согласился я.
- Тогда намажь голову густой - густой глиной и подожди, пока она засохнет.
Я легко исполнил это условие. Когда же дело дошло до игры,- то оказалось, что это ребячья шутка. Я не плакал от обиды, так как заплакать-это означало потерять лицо. А я соблюдал законы улицы.
Голод толкал нас на самообеспечение, т.е. воровство. Любимым лакомством в нашей компании стал жмых - спрессованные в лепёшки отходы семян подcолнечника. Жмых считался питательным кормом для коров. Маслозавод находился всего в нескольких кварталов от нашей улицы. Машины, нагруженные этим продуктом, нередко задерживались у заводских ворот. Мы же научились ловко подворовывать эти лепёшки, так что водители нас не замечали. А потом друг перед другом хвастались своей добычей. Разумеется, мама и бабушка о “моих подвигах” не догадывались. Но это, так сказать, безобидное воровство, хотя могли легко получить по шее от шоферов. Но были среди нас и настоящие воры, блатные. Вообще слово “блатной” стало очень популярным в среде мальчишек военных лет. Оно было овеяно каким-то флёром, излучало некую таинственность и опасность. Вспоминается белобрысый Юрка с нашего двора. Мальчишка учился в пятом классе и гордо называл себя второгодником. Нам, мелюзге, Юрка казался великаном и почти героем. Он затягивался цигаркой и, небрежно сплёвывая, рассказывал о своих подвигах. Мы же упивались его рассказами о воровских похождениях. Юрка делился секретами своего мастерства - как нужно чистить карманы и сумки всяких хмырей и раззяв. От него я впервые узнал, что бумажник на воровском языке назывался “лопатник”, а бежать означало “рвать когти”. Он показывал свою “добычу” - красные денежные купюры с изображением Ленина. Кто такой Ленин - мы плохо себе представляли, а вот номинальную стоимость купюры - 30 рублей - знали. Рассказывали, что Юрка состоял в какой-то шайке, которая промышляла на оренбургском рынке. Потом я запомнил этого пацана, лежащего на топчанчике, в узком коридорчике, где он проживал с тёткой. Подросток громко стонал и держался за живот. Оказывается, его кто-то жестоко избил. Потом Юрка умер. Война тяжёлым катком прошла по жизни таких мальчишек и рекрутировала многих в криминал. Такова грустная правда войны.
Далее:
